Когда в первом же бою новобранцу впервые простреливают ногу, он падает, начинает пытаться зажать двойную дырку руками, орет, зовет то медсестру, то однополчан, то бога–душу–мать, обляпывается собственной кровью сверху донизу, пытается разодрать пальцами индивидуальный медпакет, пальцы скользят, он орет, пихает бинт в рану, тот моментально пропитывается кровью, солдат мочится в собственные штаны, слабеет, плачет, теряет сознание, и когда он практически готов умереть от шока, к нему подползает медсестра или солдат–сосед по нарам, взваливает его на себя и начинает потихоньку оттаскивать в сторону своих окопов, шепча при этом, мол, держись, браток, все будет нормально, на свадьбе твоей плясать будем и прочее такое, во что почему–то остро веришь именно в такие минуты.
Когда старому бойцу уже в десятый или сотый или черт его знает какой раз простреливают ногу, он падает, тихо матерится, аккуратно отползает в свой окопчик, замирает на секунду, смотря на очередную сквозную дыру в собственном организме, одной рукой достает медпакет, а другой — мятую пачку папирос или кисет с махоркой и заранее приготовленными самокрутками, четким привычным движением рвет зубами упаковку с бинтами, следом закидывая в рот папиросу, закуривает, делая длинную затяжку, от которой продирает все внутри и становится чуть–чуть легче, чуть–чуть отпускает. Затем он привычными движениями начинает аккуратно накручивать бинт на рану, иногда слегка морщась, то ли от боли, то ли от едкого дыма папиросы в зубах, который иногда попадает в глаза, отчего на небритой щеке прорезается блестящая бороздка одинокой слезы. Приступить к обсуждению
|
